Постмодернизм — аморфная школа философской мысли, получившая известность в послевоенный период. Начавшись как побочное течение, оно с тех пор превратилось в одну из господствующих школ буржуазной философии, проникнув сегодня в значительную часть, если не в большинство академических кругов. Он воплощает в себе полнейший тупик и пессимизм буржуазной философии, сопровождающие упадок капиталистического общества.
[Source]
Эта статья, впервые опубликованная в теоретическом журнале ММТ «В защиту марксизма», является первой в серии статей, анализирующих различные аспекты постмодернизма с марксистской точки зрения.
История философии знает огромное количество школ, подшкол и направлений, заключающих в себе самые разные миропонимания и основополагающие принципы. Но в отношении этого бесчисленного множества течений, одни из которых имели рационалистический и материалистический характер, другие — идеалистический и крайне мистический, общепризнанным местом было признание того, что отличительной чертой всякой существенной теории являются последовательность, точность и тщательное внимание к деталям. Философия, каким бы путем она ни выражалась, в конечном счете является борьбой за истину. Даже самые реакционные философы вынуждены были признавать хотя бы это. Такие люди как Аврелий Августин, чья теория божественной благодати легла в основу средневековой реакции периода Темных веков, по крайней мере старался представить свои аргументы как последовательные и разумные.
Теперь все иначе. В период капиталистического упадка философия также претерпевает регресс. Наиболее ярким выражением этой тенденции является постмодернизм. Последние полвека или более данная тенденция медленно, как вирус, распространяется по миру, перескакивая из страны в страну, постоянно мутируя в новые, все более причудливые варианты. Она породила целую индустрию подшкол и течений, таких как постколониализм, квир-теория, несколько форм феминизма и многие другие, в открытых или замаскированных формах господствующие в сегодняшних общественных науках и академических кругах.
В постмодернистской философии на величайшие умы прошлого смотрят с пренебрежением и бесцеремонно отвергают. Разум осуждается, а иррациональность и непостижимость возводятся на уровень принципа. Теоретическая добросовестность и стремление к истине тонут в бесконечных оговорках, двусмысленностях и непонятном языке. Отличным примером этого жанра являются следующие строки:
Важнее, чем политическая левизна, и ближе к совпадению интенсивностей: обширное подземное движение, колебание, фактически скорее рябь, из-за которой нарушается закон стоимости. Задержка производства, некомпенсированные захваты как модальности потребления, отказ от «работы», (иллюзорные?) сообщества, хэппенинги, сексуально-освободительные движения, захваты, сквоттинг, похищения, производство звуков, слов, красок без художественного замысла. Таковы «люди производства», «мастера сегодняшнего дня»: маргиналы, художники-экспериментаторы, хиппи и йиппи, паразиты, сумасшедшие, психи. Один час их жизни предлагает больше интенсивности и меньше намерений, чем 300 000 слов профессионального философа.
Мы не знаем, может ли час из жизни маргиналов, художников-экспериментаторов, хиппи и йиппи, паразитов, сумасшедших или психов дать больше, чем слова неназванного «профессионального философа». Но даже из этого краткого отрывка совершенно ясно, что всего пять минут чьей-либо жизни стоят значительно больше, чем 300 000 слов данного конкретного философа.
Без тени улыбки, постмодернисты выдвигают самые смехотворно-абсурдные утверждения и предположения. Жан Бодрийяр, например, утверждал, что реальность теперь исчезла, а вместе с ней и все смыслы. Чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, он перефразирует (и преувеличивает) слова Элиаса Канетти с очевидным одобрением:
После некоторого момента во времени история перестала быть реальной. Сам того не осознавая, весь человеческий род внезапно оставляет реальность позади. Ничто из того, что произошло с тех пор, не является правдой, но мы не в состоянии это осознать. Наша задача и наш долг сейчас — обнаружить этот момент, иначе, пока мы не будем способны его понять, мы обречены продолжать наш нынешний разрушительный курс.
Читатель вправе задать вопрос: что это значит? Но на этот вопрос дается заранее заготовленный ответ. Поскольку реальность теперь исчезла, а вместе с ней и весь смысл, нет резона в том, чтобы вообще искать какой-либо смысл. Это метод имеет несомненное преимущество в том, что заранее исключает любые неудобные вопросы. Он заглушает всякую возможную критику и фактически ликвидирует основу для рационального мышления вообще.
Данная линия аргументации, которая подается как нечто новаторское, — как и любой другой аспект постмодернизма — не нова и не оригинальна. Это просто воспроизводство старого аргумента Тертуллиана, сказанного им в третьем веке, и который оправдывал абсурдность христианской догмы утверждением Credo quia absurdum est: «Верую, ибо абсурдно».
На самом деле эта склонность к абсурду приводит нас в самое сердце постмодернистской мысли, отвергающей всякое рациональное мышление. Делез и Гваттари, которых часто изображают как «левое крыло» постмодернизма, выводят эти нелепости на совершенно новый уровень:
…не существует также и различия человек — природа: человеческая сущность природы и природная сущность человека отождествляются в природе как производстве или промышленности, то есть также в родовой жизни человека. Промышленность отныне берется не во внешнем отношении полезности, а в своем фундаментальном тождестве с природой как производством человека и человеком. Но не человеком как царем творения, а скорее человеком как тем, кто затронут глубинной жизнью всех форм и всех родов, кто заряжен звездами и даже животными, кто не переставая подключает машину-орган к машине-энергии, вставляет дерево в свое тело, грудь в рот, солнце в зад: человек как вечный служитель машин вселенной. Это второй смысл процесса; человек и природа — не как два термина, противопоставленные друг другу…
Мишель Фуко, близкий друг Делеза и Гваттари, спешно осыпал похвалами эту бессмыслицу: «…ударила сверкающая молния, которой когда-нибудь дадут имя Делеза: новая мысль возможна; мысль снова возможна».
Теперь-то мы знаем! Очевидно, даже размышлять не представлялось возможным, пока месье Делез не просветил нас этими жемчужинами мудрости.
Вся постмодернистская литература изобилует этой напыщенной, самодовольной, грубой риторикой, прикрывающей ее непродуманные теории. Но приз стоит отдать именно этой. Теперь же, прочитав вышеприведенные строки, все человечество может вздохнуть с облегчением. Мы все можем начать думать.
Но вот проблема: о чем именно мы должны начать думать?
Определить неопределяемое
Философия, заявляющая о себе с такими грандиозными претензиями, безусловно, заслуживает внимания. Потому вооружимся терпением и приложим все усилия, чтобы ухватить какое-либо ее смысловое наполнение. Что такое постмодернизм и что за ним стоит? Здесь мы сразу сталкиваемся с первой проблемой. Нам говорят, что дать определение ему невозможно. Мы имеем здесь идею, которая по определению противоречит всяким определениям. Ясности в этом всем пока немного.
Термин «постмодернизм» впервые употребил Жан-Франсуа Лиотар в 1979 году, определив его, по его собственным словам «упрощая до крайности» как «недоверие в отношении метанарративов». Оксфордский словарь английского языка определяет «метанарративы» как «всеобъемлющее описание или интерпретацию событий и обстоятельств, дающие модель или структуру убеждений людей и придающие смысл их опыту».
Но подождите секундочку! Не является ли и собственное определение Лиотара… метанарративом? Конечно, это именно так. Когда он сообщает нам, что мы должны любой ценой избегать мыслить определенным образом, который он не одобряет, разве он не дает нам общую теорию — «всеобъемлющее описание или интерпретацию событий и обстоятельств»? И, говоря нам, что определенных идей следует избегать, не дает ли он также «модель или структуру убеждений людей, придающих смысл их опыту»?
Ответ на оба вопроса будет однозначно положительный.Таким образом Жан-Франсуа Лиотара с самого начала можно обвинить либо в нелепой внутренней противоречивости, либо в откровенном мошенничестве. Мы имеем перед собой либо дурака, либо обманщика. Или, может быть, и того, и другого. Сложно сказать наверняка.
Прогресса не существует?
Постмодернисты также известны своим неприятием понятия «прогресс» в истории. Они утверждают, что развитие науки и философии не знает прогресса, что существуют лишь различные способы истолкования мира. Более того, мир этот даже не соответствует нашим интерпретациям его. И все же постмодернисты представляют свою школу мысли как единственную, которая может объяснить эту ситуацию. Если мы примем эту точку зрения, то любая идея предстанет такой же хорошей, как и всякая другая, независимо от того, исходит ли она от шамана каменного века, Аристотеля, Эйнштейна или Маркса. Понимание природы и общества со стороны человечества, оказывается, никогда не продвигалось ни на шаг вперед — в самом деле, для постмодерниста нет такой вещи как «движение вперед». Ничто не является прогрессивным, кроме, конечно, постмодернизма, с триумфом явившегося, чтобы разоблачить вековую мнимую веру в прогресс!
С одним мы легко можем согласиться. Безусловно верно, что при капиталистическом строе в период его старческого упадка человечеству недоступен никакой серьезный прогресс. Но вправе ли мы делать из этого вывод, что прогресса вообще не существует, или что история не знала моментов, когда она совершала гигантские шаги вперед? Нет, мы не вправе заявлять ничего подобного. Всякий, изучающий прошлое, сразу увидит, что человеческое общество знало периоды крупных подъемов, отмеченных бурным развитием производительных сил, науки и техники, расцветом искусства и культуры.
Знает она и иные периоды — застоя, регресса, упадка и даже рецидивов варварства. Падение Римской империи положило начало столетиям регресса в Европе, который по праву называют «Темными веками». Ренессанс стал поворотным пунктом в развитии культуры во всех сферах. Искусство, наука, литература: все пережило удивительное возрождение (буквальное значение термина «Ренессанс»). Это была эпоха подъема буржуазии, носительницы новой, более высокой ступени человеческого общества, эпоха открытий, избавивших человечество от оков феодализма, наряду с иррациональным мракобесием церкви и кострами инквизиции.
Позже революционная буржуазия Франции породила Просвещение, на которое постмодернисты взирают с особым отвращением именно потому, что оно отстаивало рациональное мышление и науку. Как следует из самого названия, постмодернизм полагает, что то, что носит имя модернизма, подошло к концу. Модернизм — совокупность идей, возникших в эпоху Просвещения. То была героическая эпоха капитализма, когда буржуазия еще была способна играть прогрессивную роль. Нынешняя эпоха, однако, являет собой картину социального, экономического, политического и идеологического упадка. Человеческий прогресс действительно остановился. Производительные силы парализованы глубочайшим за триста лет кризисом. Культура стагнирует, а плоды науки не только не освобождают человечество, но и грозят массовой безработицей и экологической катастрофой. Класс капиталистов стал колоссальным препятствием на пути прогресса.
На рельсах существующей системы, перспективы человечества поистине безрадостны. Но вместо того, чтобы прийти к выводу, что именно капиталистическая система препятствует прогрессу, постмодернисты заключают, что само понятие прогресса исключается, поскольку его вовсе никогда не существовало. Правящий класс и его приспешники из среднего класса в университетах пропитаны духом пессимизма. Они жалуются об ужасном состоянии общества, но, отвергая науку, рациональное мышление и прогресс вообще, они отражают лишь мировоззрение выродившегося и дряхлого господствующего класса.
Недобросовестность
Иосиф Дицген однажды сказал, что официальная философия — не наука, а «защита от социал-демократии». И под социал-демократией Дицген подразумевал революционное движение рабочего класса. Задача господствующих сегодня идей как раз и состоит в том, чтобы замаскировать пропасть между интересами масс и существующим капиталистическим порядком. В этом глубинная основа тех уловок, искажений и крайней недобросовестности, которые характеризуют буржуазную философию вообще и постмодернизм в частности. Одна из таких уловок — постоянное изречение противоречивых утверждений, для напускания тумана.. В интервью 1977 года, опубликованном под названием Prison Talk, Фуко столкнулся с неловко прямолинейным вопросом о своем неприятии концепции «прогресса». Ниже выдержка из этого интервью:
Я наткнулся на предложение в «Истории безумия», где вы говорите, что мы должны «освободить историческую хронологию и классификацию от всех форм прогрессивистской точки зрения.
Фуко отвечал на это следующим образом:
Это то, чем я обязан историкам науки. Я принимаю методическую предосторожность и радикальный, но неагрессивный скептицизм, который берет за правило не рассматривать момент времени, в котором мы сейчас находимся, как результат телеологической прогрессии, которую следовало бы исторически реконструировать. Это скептицизм в отношении самих себя и того, чем мы являемся, нашего здесь и сейчас, не позволяющий предположить, что имееющеся у нас лучше или больше, чем в прошлом. Это не означает, что мы не пытаемся реконструировать генерирующие процессы, но мы должны делать это, не присваивая им позитивность или придавая ценность.
Если мы попытаемся проникнуть в темный мир языка Фуко, мы увидим, что его отказ от «придания ценности» «генерирующим процессам» истории есть не что иное, как отказ от прогресса. В акте циничного обмана он притягивает сюда термин «телеологический», только запутывая вопрос.
Всякий, кто хоть немного разбирается в философии, знает, что существует огромная разница между телеологией — словом с религиозным подтекстом, означающим предопределенную цель, с чем Маркс никогда не соглашался, — и идеей о том, что человеческая история не есть серия бессмысленных случайностей, но подчиняется определенным законам, которые утверждают себя независимо от субъективной воли отдельных мужчин и женщин.
Интервьюер, которого не так легко сбить с толку, затем задает Фуко естественный уточняющий вопрос: «Даже несмотря на то, что наука уже давно разделяет постулат о том, что человек прогрессирует?»
Фуко на это отвечает:
Это говорит не наука, а история науки. И я не говорю, что человечество не прогрессирует. Я говорю, что ставить проблему так: «Как получилось, что мы прогрессировали?» — плохой метод. Проблема в другом: как все происходит? И то, что происходит сейчас, не обязательно лучше, продвинутее или лучше понято, чем то, что происходило в прошлом.
Здесь мы видим классический случай одновременного следования по всем путям сразу. Сказав ясно (или так ясно, насколько позволял его своеобразный язык), что он отрицает прогресс в истории, он затем спокойно утверждает обратное: он не говорит, что «человечество не прогрессирует». Но в следующий момент он добавляет, что «то, что происходит сейчас, не обязательно лучше, продвинутее или лучше понято, чем то, что происходило в прошлом». Таким образом получается, что прогресса не было.
Достаточно ли здесь все ясно?
Это очень хороший пример того, как эти леди и джентльмены извиваются, играя словами, чтобы скрыть их значение, подобно тому, как кальмар выпускает облако чернил, чтобы сбить с толку своих врагов. Таким образом, если кто-нибудь когда-нибудь обвинит Фуко в отрицании прогресса, являющегося средоточием большинства его сочинений, он всегда может указать на прошлое и сказать: «О нет, я однажды высказался: “я не говорю, что человечество не прогрессирует”».
Интеллектуальная недобросовестность и трусость — неотъемлемая составляющая постмодернизма. Он прибегает к целому ряду приемов, чтобы запутать и дезориентировать читателя, чтобы отвлечь его от своего действительно реакционного характера. Что поражает, так это бессовестное высокомерие и наглость, с которыми преподносится этот обман.
Игра в слова
В иные дни я успевала поверить в десяток невозможностей до завтрака! (Л.Кэролл, Алиса в Зазеркалье)
Постмодернизм основан на том принципе, что всякого рода понятия, идеи и сам язык являются субъективными и произвольными «конструкциями». Таким образом, всякое концептуальное мышление, включая науку, также является навязанным и деспотическим. Объективной правды существовать не может. Ничто не является истинным или заслуживающим доверия. Единственная истина заключается в опыте отдельной личности, в «жизненном опыте», и быть эта истина может только сугубо личной истиной.
Не довольствуясь отправкой всей рациональной мысли и «метанарративов» на свалку, некоторые постмодернисты доходят до того, что сообщают нам, что, поскольку язык является угнетающей конструкцией, сама грамматика должна быть упразднена, поскольку та стесняет человеческую свободу. Освободившись от гнетущих оков грамматики и синтаксиса, мы воспарим в рай абсолютной свободы, где сможем общаться друг с другом совершенно по-новому.
Но язык — это не конструкция. Его никто не изобретал. Он развивался постепенно в течение очень длительного периода времени, фактически сотни тысяч лет, в результате развития человеческого общества. Это относится и к законам мышления, которые постмодернисты хотят разрушить. Но чем их заменить? Нам могут нравиться или не нравиться правила грамматики и синтаксиса, будь то грамматика официального языка, преподаваемого в школах, или неофициальная, имеющая дело с диалектами. Однако без этих правил речь становится совершенно невнятной или, по крайней мере, крайне бессвязной. Конечно, у постмодернистов заготовлены ответы и на эти вопросы.
Отвечая на обвинение в защите языковой бессвязности, Джудит Батлер, постмодернистская истинноверующая, осуждает «обретение правил, управляющих понимаемой речью». По словам Батлера, изучение таких правил — это «внедрение в нормализованный язык, где цена несоответствия — потеря самой понятности». Далее она говорит, что «в здравом смысле нет ничего радикального. Было бы ошибкой думать, что общепринятая грамматика является лучшим средством для выражения радикальных взглядов, учитывая ограничения, которые грамматика накладывает на мышление и даже на само мыслимое».
Итак, теперь вы знаете! «Здравый смысл» не радикален, но бессмыслица радикальна. Исходя из этого, Батлер решается составить свою собственную грамматику, которая не будет никоим образом «навязывать» себя ее мышлению. Сделав это, она пускается в рассуждения о вещах, совершенно «немыслимых» для тех из нас, кого ограничивает язык простых смертных.
Возникает, однако, вопрос, как она будет сообщать эти немыслимые мысли простым смертным, по-прежнему связанным ограничениями «понимаемой речи» и не имеющим ни малейшего представления о том, о чем она говорит? Метод Батлер — чистая софистика. Другими словами, это просто уловка: «Это не мои идеи плохие и непонятные, это просто вы недостаточно продвинуты, чтобы их понять».
При этом неверно было бы утверждать, что постмодернистские тексты не поддаются пониманию. Цель замысловатой риторики — заставить очень старые, глупые и реакционные идеи звучать оригинально, изысканно и даже радикально. Верно, что для того, чтобы распознать этот (определенно существующий) посыл требуется небольшое усилие, но сделать это не так уж сложно, если перевести с их «особого языка» на язык простых смертных.
«Вне текста нет ничего»
Жак Деррида, один из самых влиятельных постмодернистов — автор знаменитого высказывания о том, что «вне текста нет ничего». Под этим он подразумевал, что значение — а, следовательно, и знание — не связано с объективной реальностью, а только с самим собой. Слова, которые мы используем, никоим образом не связаны с вещами, которые мы хотим ими обозначить. Вернее то, что любое отдельное слово, согласно Дерриде, определяется исключительно его отношением к другим словам. Таким образом, чтобы понять что-либо, мы сначала должны понять все слова, которые придают нашим словам контекст, а затем все слова, которые определяют контекст предыдущих слов, и так далее. Конечно, это невозможно, и потому, говорят нам, мимолетная вещь, именуемая «смыслом», навсегда останется «запаздывающей» и никогда не будет усвоена полностью.
Язык Дерриды, конечно, затруднительно понять в полной мере, но это другой вопрос. Деррида стремится разрушить представление о том, что мы можем постичь саму объективную реальность. Другими словами, в конечном итоге не существует никакой реальности «вне текста». У нас может быть слово для обозначения собаки или кошки, но, по его мнению, эти понятия являются лишь абстрактными и субъективными творениями человеческого ума и не имеют никакого отношения к какой-либо реальной кошке или собаке, а потому теряют всякий смысл.
Несмотря на эти «глубокие» наблюдения, в течение многих тысячелетий мужчины и женщины не переставали использовать язык в своих нуждах. Они совершенно не обращали внимания на высшие истины, сообщавшие им, что собака на самом деле не собака, кошка не кошка, а язык вообще не способен передать ничего внятного.
Далекая от того, чтобы быть всесторонним взглядом на вещи, как мог бы утверждать Деррида, его философия демонстрирует крайне одностороннее понимание человеческого знания. Если наши понятия не отражают никакой объективной истины, и если «смысл» может быть произвольно порожден и «деконструирован» людьми по их прихоти, то как люди вообще способны общаться друг с другом, посредством текста или иными средствами? Почему Деррида утруждает себя написанием текстов, когда объективной, всеобщей основы для языка просто нет? И как мы можем вообще признавать, что мы переживаем одну и ту же реальность (если такая реальность вообще существует), что нам вовсе не закрыт доступ к ней?
Однако подобные несоответствия, по-видимому, не беспокоили Дерриду. Как и все подлинные постмодернисты, Деррида носит на себе непоследовательность как некий знак почета. Его самое известное понятие «деконструкция» — это именно утверждение о том, что «свобода» заключается в нарушении последовательности и связности идей. Таким образом, каждый человек способен конструировать и «деконструировать» свою собственную реальность. Именно это утверждает Джудит Батлер, самая влиятельная феминистка постмодернистского направления:
«Допустить» неоспоримость существования «пола» или его «материальность» всегда означает признать некую версию «пола», некую форму «материальности». Разве дискурс, в котором и посредством которого происходит эта уступка — и да, эта уступка неизменно происходит, — сам по себе не формирует сам феномен, существование которого он допускает? […] наивная или прямая ссылка на такой внедискурсивный объект всегда будет требовать предварительного разграничения границ внедискурсивного.
«Дискурс» «формирует сам феномен, который он допускает». Мышление производит реальность. Материальная реальность, даже биологический пол, «дискурсивна» и естественным образом может быть изменена посредством дискурса. Но, конечно, если биологический пол — просто продукт «дискурса», то и все остальное тоже; как вы, так и я. Но не можете ли вы тогда просто сконструировать или «деконструировать» мою реальность, а я в свою очередь вашу?… Об этом Батлер умалчивает.
Эта теория не модернистская и не постмодернистская, а довольно старая. Мы имеем дело с субъективным идеализмом — тенденцией, восходящей к ранним дням самой философии. Основное положение субъективного идеализма заключается в том, что нет объективной реальности, существующей независимо от мыслей и ощущений человека.
Форма аргументации Дерриды — это просто грубая копия идеи, выдвинутой Иммануилом Кантом в XVIII веке, согласно которой человеческое сознание никогда не может по-настоящему познать материальную реальность или то, что он называл «вещью в себе». Согласно Канту, разум снабжен рядом «априорных» мыслительных категорий, таких как пространство, время, сущность и т. д., которые позволяют нам распознавать мир явлений. Но наш разум не способен познать материальную реальность такой, какая она есть на самом деле, то есть «в себе».
Однако Деррида идет дальше Канта и с презрением отзывается о самих понятиях в их совокупности. Все обобщающие понятия суть, по его мнению, продукты человеческого разума, не имеющие никакого отношения к объективной действительности. Эти идеи старше даже Канта. В начале XVIII века епископ Джордж Беркли выдвинул те же абсурдные доводы, хотя и в гораздо более убедительной форме: «Странным образом среди людей преобладает мнение, что дома, горы, реки, одним словом, чувственные вещи имеют существование, природное или реальное, отличное от того, что их воспринимает разум».
Но у этой теории есть проблема, и от нее нелегко избавиться. Неизбежный логический вывод из этого аргумента — солипсизм (от латинского solo ipsus, только я сам). Это представление о том, что, поскольку мы не можем с уверенностью доказать существование чего-либо или кого-либо еще, помимо нашего собственного разума, мы должны смириться с тем, что мы не более чем одинокие узники наших собственных внутренних миров. Все же остальное оказывается плодом нашего воображения. Но если это так, то и бог равным образом должен быть всего лишь плодом нашего воображения.
Согласно этой идее, ничто и никогда не может иметь объективный характер, потому что нельзя доказать существование чего бы то ни было. Все есть исключительно творение («конструкция») мышления. Это, конечно, опровергается тысячелетним человеческим опытом и практикой. Это также опровергается историей науки на протяжении как минимум двух с половиной тысячелетий. Но это не волнует постмодернистов, отрицающих существование какого бы то ни было прогресса.
Епископ Беркли был реакционером и верным защитником Церкви. Провозглашенной им целью была борьба против науки, рационального мышления, атеизма и материализма эпохи Просвещения. Во всем, кроме одного (атеизм), постмодернисты полностью согласны с ним. Его главный аргумент был направлен против эмпиризма, представлявшего собой неразвитую форму материализма, господствующую в то время. Эмпирики утверждали, что все знания в конечном итоге достигаются через чувственный опыт. Это верно, но однобоко. Их аргумент был доведен до абсурдной крайности шотландским философом Дэвидом Юмом, который пришел к выводу, что, поскольку мы можем полагаться только на чувственный опыт, мы не можем доказать существование чего-либо, за исключением нашего собственного чувственного опыта.
Если согласиться с предпосылками субъективных идеалистов, то из этой нелепости есть только один выход: путь, предложенный епископом Беркли. А именно то, что божественный разум, сознающий вещи, дает нашим идеям объективность, а людям — общую точку отсчета. Но есть и другой путь: путь материализма и науки. К предпосылке о том, что все знания достигаются через чувственный опыт, мы должны добавить еще одну, — что объективная материальная реальность существует независимо от наших идей и переживаний , и что люди способны исследовать эту реальность, раскрывать ее характеристики и внутренние законы движения. И именно это отвергает постмодернизм.
Существует ли истина?
Общеизвестно, что идея, которая верна — это идея, соответствующая действительности. Маленький ребенок может полагать, что играть с огнем весело. Вскоре он поймет, что идея эта совсем не верна. Путем мучительных проб и ошибок со временем у человека формируется мысль о том, что при правильном подходе костер все-таки может быть весьма полезен, а в некоторых ситуациях, возможно, даже забавным. Огонь из неизвестной доселе «вещи в себе» превращается в «вещь для нас». Таков общий путь человека — от неведения к знанию.
Однако постмодернисты отвергают это представление. Они полностью отвергают положение о том, что идеи могут быть верными или ошибочными. Они высмеивают категоричные утверждения (хотя и не всегда, как мы увидим), потому что это подразумевало бы, что одни утверждения больше соответствуют истине, чем другие. Поэтому они набивают свои сочинения расплывчатыми и крайне двусмысленными утверждениями, наполненными условностями и длинными противоречивыми объяснениями.
Согласно Фуко, самому выдающемуся постмодернисту, мы не можем претендовать на выражение объективной истины. То есть мы не можем претендовать на выражение идей, содержание которых не определяется людьми. Он утверждает, что в конечном счете истинность идей — другими словами, знания — проистекает не из нашего опыта материальной реальности, а скорее из того, что он называет «властью». Это не власть в том смысле, в каком мы ее обычно понимаем, как государственную власть или власть одного класса над другим. «Власть» в словаре Фуко по существу означает знание вообще. Таким образом, «власть» производит знание, а знание производит «власть». Или, другими словами, знание производит знание. Это чистая тавтология, которая ровно ничего не объясняет. По существу, это тот же принцип, выдвинутый Дерридой, что идеи и общие понятия отражают не объективную реальность, а лишь иные идеи и понятия.
Затем Фуко продолжает уверять нас, что истина — это не то, к чему мы можем прийти, проверяя наши идеи в реальном мире. Вместо этого истина «производится» «властью». А «режимы правды» навязываются обществу «властью». «Власть» говорит нам, что есть правда, а что ложь. Однако, по мнению Фуко, в действительности этих категорий истинного и ложного не существует. Следовательно, нет ничего истинного и нет ничего ложного. Он сообщает нам, что один из способов удостовериться в этом — принять ЛСД:
Легко видеть, как LSD переворачивает отношения между злым юмором, глупостью и мыслью; как только устраняется главенство категорий, так сразу безразличие мысли лишается своей почвы и разрушается мрачная немая сцена глупости; а кроме того, мысль представляет эту единоголосую и акатегориальную массу не просто как пеструю, подвижную, асимметричную, децентрированную, спиралевидную и отражающуюся в самой себе, но и заставляет ее все время порождать рой фантазмов-событий.
Попытаемся перевести эту тарабарщину на понятный язык: здесь Фуко сообщает, по сути, что галлюцинации, вызванные ЛСД, показывают, что реальность не такова, как мы обычно думаем о ней. Сегодня я могу подумать, что слоны — это дикие животные, живущие в зоопарках и тропических регионах, а на следующий день они могут оказаться маленькими розовыми существами, летающими вокруг моей головы. Кто может сказать, какая из этих идей верна, а какая ложна?
Мы вообще не можем говорить об истине, ни о моей, ни о вашей. Есть, конечно, одно исключение, одна вещь, которая абсолютно и вечно истинна, и это общие заявления мсье Фуко, такие как его отказ от концепции истины. Это еще один пример постмодернистского внутреннего противоречия. Фуко даже не сознает, что пытается предоставить нам доказательство «истинности» своей концепции. Разве это не то, что полагалось невозможным?
Можем ли мы действительно утверждать, как это делает Фуко, что объективная истина — фикция? Посмотрим. Я могу уверить себя, что я птица и способен летать, но если я прыгну с края обрыва, эта идея рухнет вместе со мной. Могу представить, что я мультимиллионер. Но если я приду в банк с требованием снять миллион фунтов, менеджер непременно спросит меня, сколько ЛСД я принял. Если какой-нибудь постмодернист хочет доказать, что мы не правы, мы вежливо приглашаем его или ее провести один из этих двух экспериментов. Практика вскоре покажет нам, кто здесь окажется прав.
В Европе на протяжении всего средневековья и вплоть до XVIII века было широко распространено мнение, что земля была создана Богом всего несколько тысяч лет назад. Но наука полностью развеяла это убеждение. Сегодня эта идея существует, опираясь исключительно на веру.. Отвергнуть объективную истину, в конечном счете, значит свести все человеческое знание к уровню веры и суеверий, то есть вернуться в болото религии.
В противоположность вере всякая наука основана на положении, что материальный мир существует независимо от наших идей и что наши идеи способны отражать явления материального мира. Следовательно, истина существует объективно, то есть независимо от сознания отдельных людей. Отрицать это — то же самое, что отрицать науку, что, как мы увидим, как раз и делают постмодернисты.
Субъективное и объективное знание
Постмодернизм возводит субъективизм в абсолютный принцип. Затем им делается вывод, что мышление в целом ограничено и неполно, а потому оно не способно прийти к объективной истине. Для ученого с его узким мышлением мир останавливается на кончике его или ее носа или, по меньшей мере, на пороге семинарской аудитории. Университетский профессор производит лишь слова. Это общая сумма его или ее мира, их естественной среды — единственной среды, которую они знают. Именно этим объясняется одержимость постмодернистов словами и языком. Этим же объясняется крайняя узость их мировоззрения и скудость их мышления.
Но мышление непременно выходит за пределы «субъекта». Великие научные и философские теории не просто продукт великих умов отдельных людей; они являются высшим выражением развития человеческой мысли в соответствующих типах обществ. Когда мы говорим о человеческом мышлении, мы говорим не о блужданиях индивидуального разума, а скорее о коллективном человеческом мышлении вообще.
Верно, что каждый отдельный человек по своей природе имеет неполное и ограниченное мировоззрение. Однако взятое в целом человечество способно преодолеть ограничения отдельной личности, коллективно проверяя объективность каждого утверждения со множества сторон и применяя его в реальной жизни. Мысли в голове человека принадлежат не только ему одному — все наши теории и язык являются продуктами общественного развития человечества в целом, передающимися от одного поколения к другому. Отношения между субъектом и объектом не являются исключительно вопросом абстрактного созерцания. Человечество реагирует на реальный мир активно, а не пассивно.
Люди преобразуют мир при помощи совместного труда, преобразуя тем самым и самих себя. Именно этот непрерывный процесс созидания находит свое высшее выражение в поступательном движении науки, которое постмодернисты желают отринуть, но которое является самоочевидным фактом. Это непрекращающийся переход от невежества к знанию. То, чего мы не знаем сегодня, мы обязательно узнаем завтра. В этом смысле человеческая мысль не только способна к достижению объективности, она также безгранична и абсолютна. Нет такого знания, которое находится за пределами ее досягаемости.
Маркс в своих «Тезисах о Фейербахе» объяснял: «Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью,— вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, т. е. действительность и мощь, посюсторонность своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос».
Ставить вопрос о том, может ли истина быть объективной или нет, как это делают постмодернисты, в отрыве от реальной человеческой деятельности, равносильно бессодержательным домыслам. Мысль — это выражение практики, и идеи в конечном счете проверяются на практике. Развитие идей служит улучшению нашей практики. Равным образом в ходе такого процессе определяются и отделяются объективно истинные элементы всех идей от их ложных или преувеличенных сторон.
Относительная и абсолютная истина
Но означает ли факт того, что объективная истинность идей может быть доказана, то, что человеческие идеи исчерпывающе соответствуют истине с того момента, как они помыслены, и навсегда после того? Конечно, нет. С материалистической точки зрения бессмысленно говорить о достижении абсолютной истины в смысле окончательного познания всей совокупности нашей вселенной. Человечество способно открывать законы природы на всех уровнях. Доказательством этого является постоянный прогресс современной науки и техники. Но человечество никогда не достигнет точки, когда оно откроет все, что только можно. За каждой проблемой, которую разрешает наука, и за каждым уровнем природы, который осваивает человек, возникают новые пути и новые проблемы.
История науки демонстрирует нам этот процесс в виде нескончаемого ряда теорий, то восходящих, то приходящих в упадок перед лицом более передовых теорий. Здесь постмодернизм опять делает преувеличенный и односторонний вывод из формально верного наблюдения. Им делается вывод, что, поскольку все теории на определенной стадии вытесняются, ни одна из идей не является истинной; всякая истина относительна и произвольна.
В своей книге «История безумия в классическую эпоху», претендующей на историческое изложение психиатрии, Фуко представляет нам ряд идей и методов, которые использовались в психиатрии в прошлом, но которые с тех пор показали свою ошибочность. Действительно, применяй эти методы современные психиатры, они были бы признаны крайне реакционными. На этом основании он пытается подорвать претензии науки на объективную истину вообще.
Такова общая тенденция всех «историй» Фуко. Как будто бы он с самого начала ожидал, что наука окажется Святым Граалем абсолютной вечной истины, и, разочаровавшись в том, что обнаружил, пришел к выводу, что необходимо отбросить вообще всю науку и понятие истины. Он сооружает соломенное чучело, а затем без особых усилий сбивает его с ног. Но наука никогда не претендовала на обладание абсолютной истиной. Она ставит перед собой гораздо более скромную цель: открывать истину шаг за шагом, путем терпеливого применения действительно научного метода: наблюдения и эксперимента.
Постмодернисты с презрением смотрят на науку прошлого. Конечно, легко критиковать менее продвинутый период с высоты своих позиций. Это показывает невежественное и малодушное отношение, как если бы взрослый высмеивал ребенка за то, что он не говорит так же утонченно и уверенно, как он сам. Но идеи, свойственные различным историческим этапам не случайны. Они отражают возможности человеческого общества на каждом этапе и как таковые являются абсолютными для данного периода. Иными словами, это высочайшие истины, которые общество могло достичь в то конкретное время.
Отдельные истины, открытые данным обществом, не достигаются произвольно. Невозможно, чтобы Ньютон в свое время разработал квантовую механику. Ньютоновская механика образовала необходимое звено, которое позже привело к открытиям квантовой механики. В конечном счете мысль, высшим выражением которой является научная мысль, отражает уровень развития общества своего времени. Но в свою очередь она развивает и общество в целом, так что само это развитие в известный момент времени приводит к возникновению новых, более сложных и более передовых идей. Мы имеем здесь бесконечный процесс перехода от невежества к знанию; от низших форм истины к высшим.
Это не означает, что старые идеи отбрасываются как чистая бессмыслица. Напротив, их рациональное ядро становится необходимым элементом дальнейшего развития науки. За каждым уровнем природы, который люди учатся осваивать, открывается путь к еще более глубокому. Развитие ньютоновской механики стало крупным завоеванием человечества. Это было одно из первых крупных достижений, связанных с подъемом капитализма, сыгравших важную роль в развитии науки и общества в целом. Но наука на этом не закончилась; на смену классической механики пришла квантовая механика. Квантовая механика не обесценила классическую механику, напротив, она вобрала ее в себя, точно так же, как квантовая механика ляжет в основу еще больших успехов науки в будущем и подготовит почву для выхода за пределы самой квантовой механики. Квантовая механика останется в силе до определенного уровня, но за его пределами появятся еще более продвинутые теории.
В отличие от того, что представляют себе постмодернисты, история научной мысли — это не неудачная погоня за некой неуловимой абсолютной истиной, с прыжками от одной случайной теории к другой. Это бесконечный процесс все более глубокого понимания природы и тех законов, по которым она функционирует. Путем бессчетных проб и ошибок каждая теория в конечном счете проверяется, ее случайные, субъективные и ложные элементы отсеиваются, определяются ее границы, а ее рациональное зерно накапливается в запасах человеческого знания, подготавливая почву для новых, более передовых идей, которые займут ее место.
Каждая теория не изолирована от других, не диаметрально противоположна им. Наоборот, все они образуют разные ступени диалектического развития человеческого знания в целом — бесконечного прогресса от низших форм истины к высшим.
«Метанарративы»
Для постмодернистов, отрицающих понятие истинности, врагом номер один становятся те, кто в этом с ними не согласен. Вернемся на время к тому месту в «Состоянии постмодерна», где Жан-Франсуа Лиотар делает попытку дать определение «постмодерну»:
Когда этот метадискурс прибегает эксплицитным образом к тому или иному великому рассказу, как, например, диалектика Духа, герменевтика смысла, эмансипация разумного субъекта иди трудящегося, рост богатства и т.п. — то науку, которая соотносится с ним, в целях самолегитимации решают назвать «модерном»…
Упрощая до крайности, мы считаем «постмодерном» недоверие в отношении метанарративов. Оно является, конечно, результатом прогресса науки; но и прогресс в свою очередь предполагает это недоверие. С выходом из употребления метанарративного механизма легитимации связан, в частности, кризис метафизической философии, а также кризис зависящей от нее университетской институции. Нарративная функция теряет свои функторы: великого героя, великие опасности, великие кругосветные путешествия и великую цель.
Перед нами совершенно бесценный пример бессвязного жаргона постмодернизма. Пожалуйста, имейте в виду, что идя нам на встречу, Лиотар «упрощает до крайности». Это и к лучшему, потому что в противном случае мы подверглись бы серьезному риску не понять то, что он пытается до нас донести, а именно то, что постмодернизм отвергает все школы мысли, пытающиеся выработать единое, последовательное мировоззрение.
Отказ от целостного мировоззрения логически вытекает из отказа признать существование объективной реальности вне нашего сознания. Если вы отрицаете, что объективная реальность, а, следовательно, и объективная истина, существует независимо от нашего разума, то никаких универсальных теорий действительно быть не может. Каждый человек будет вырабатывать свои собственные теории, применимые к его конкретной реальности. В таком случае «метанарративы» действительно сводятся к формализму и схематизму в виде наложения законов моего мира на ваш или наоборот. Но худшими рецидивистами в случае этого преступления будут сами постмодернисты.
Отказ от метанарративов сам по себе является наиболее грубым и размашистым метанарративом из всех возможных. И представляется нам это без единого доказательства или стоящего аргумента! От нас требуют по сути просто принять на веру постмодернистские метанарративы. Постмодернизм — единственный истинный метанарратив. Все остальные ложны, потому что так гласит постмодернизм. Это как раз тот вид интеллектуального буллинга и «угнетения», против которого так яростно протестуют постмодернисты. И такова основа их истерических нападок на любого, кто серьезно возражает против их утверждений. Это ничем не отличается от всякой иной религиозной догмы.
Марксисты подвергаются критике со стороны постмодернистов за догматизм и отказ от включения иных идей в марксистскую теорию. Некоторым, однако, это может показаться неплохой идеей. Зачем придерживаться одной философии, если можно выбрать из лучших идей, независимо от того, какой философ или школа мысли их разработали? Но в этом-то и заключается вся суть. Постмодернисты не говорят, что мы должны выбрать лучшие идеи. Не существует хороших или плохих, истинных или ложных идей, помните? Речь идет не о том, чтобы иметь правильные идеи, а в настаивании на том, что наши идеи должны быть бессвязными. Впервые в истории философии «нищенская эклектическая похлебка», как называл ее Энгельс, возводится в руководящий принцип со стороны определенной школы мысли.
Постмодернисты обвиняют марксистов в том, что они не «открыты» по отношению к другим школам мысли. На самом деле все обстоит с точностью до наоборот! Именно эти дамы и господа одержимы идеей о том, что они есть нечто новое и оригинальное (хотя это далеко не так). Они ведут себя так, будто история начинается и заканчивается на них самих. Марксизм, с другой стороны, не претендует на то, чтобы выделять себя как нечто совершенно не связанное с предыдущими этапами развития философии. Мы не утверждаем, что идеи научного социализма возникли исключительно благодаря особому творческому гению Карла Маркса и Фридриха Энгельса.
Марксизм — это синтез рационального зерна всех предшествующих философий, каждая из которых в свою очередь опирается на достижения предыдущих эпох. Он образует единое и гармоничное целое; содержит в себе все наиболее ценные и устойчивые элементы предшествующих школ мысли — древнегреческой философии, немецкой классической философии, французских материалистов эпохи Просвещения, английской политической экономии и блестящих предвидений ранних утопических социалистов. Все они, так или иначе, содержали ценные истины и прозрения, отражая различные стороны и аспекты одной и той же единой объективной реальности.
На всем протяжении тысячелетней истории развития научной и общественной мысли складывалась и с каждым днем становилась все более ясной картина единого, взаимосвязанного материального мира, функционирующего по присущим ему законам движения и развития. На этом основано целостное мировоззрение марксизма и любой подлинно научной теории. Систематическое исследование этих законов на различных уровнях природы является главной целью любой науки. Все это является анафемой для постмодернистов, выступающих против любых форм систематизированного мышления.
«Антинаука»
Борясь против мета-нарративов, постмодернисты выступают именно против систематизированного исследования и науки в целом. Просто почитайте о том, как Фуко с усмешкой осуждает «появление тирании глобальных дискурсов с их иерархией и со всеми привилегиями теоретического авангарда», и как он призывает к «…борьбе против угнетения со стороны унитарного, формального и научного теоретического дискурса». Фактически, Фуко определяет свой основной метод, «генеалогию», ни много, ни мало как относящийся к «антинауке»:
Фактически, речь идет о том, чтобы задействовать локальные, прерывистые, дисквалифицированные, незаконные знания для противостояния унитарной теоретической инстанции, которая претендовала бы на то, чтобы их отфильтровать, иерархизовать, организовать от имени настоящего знания, от имени прав науки, принадлежащей немногим. Генеалогии, таким образом, не являются позитивистским поворотом к форме, более внимательной к историческим деталям или более точной науки. Генеалогии как раз принадлежат к антинауке.
Что это, как не объявление войны науке и рациональному мышлению, что это, как не защита мракобесия? Хуже того, эти реакционные идеи выдаются за самую радикальную форму мышления. Люс Иригарей, например, известна тем, что отвергла теорию относительности Эйнштейна на том основании, что она является «сексистской», предположительно потому, что Альберт Эйнштейн имел несчастье быть мужчиной. Ее эссе 1987 года называется Le Sujet de la Science Est-il Sexué? (Имеет ли предмет науки пол?). Размышляя над этим вопросом, она пишет следующее:
Возможно, это так. Давайте выдвинем гипотезу, что это так, поскольку здесь отдается предпочтение скорости света перед другими скоростями, которые имеют для нас жизненную необходимость. Что, как мне кажется, указывает на возможную половую природу данного уравнения, так это не прямое его использование в ядерном оружии, а скорее, привилегия самого быстрого движения…
В другом месте Иригарей продолжает свою тираду против несчастного Эйнштейна:
Но что нам дает могучая теория относительности, кроме создания атомных электростанций и сомнения в нашей телесной инерции, этом необходимом условии жизни?
Согласно путанным рассуждениям Иригарей, скорость — это преимущественно мужская характеристика, а потому «фиксация» Эйнштейна на скорости в его уравнениях является «сексистским». Почему мужчины должны быть более одержимы скоростью, а женщины — нет, остается загадкой, которую может объяснить только Иригарей. Насколько нам известно, мужчине так же трудно достичь скорости света, как и женщине.
Здесь иррациональная антинаучная природа постмодернизма предстает во всей своей первозданной красе. Теория относительности, которая является одним из краеугольных камней современной науки, порицается как «сексистская», потому что ее автор, Альберт Эйнштейн, был мужчиной.
За кажущимся невинным отказом от «метанарративов» и «глобализирующих дискурсов», прикрытым радикально звучащей риторикой, постмодернизм устроил настоящую глобальную антинаучную и антикультурную инквизицию. Здесь пропагандируются «локальные, прерывистые, дисквалифицированные, незаконные знания» — то есть дискредитированные мистические идеи, которые валяются в отходах истории философии, — в то время как величайшие теории и умы, которые когда-либо знало человечество, без колебаний осуждаются. Если бы эти идеи когда-либо были воплощены в реальной жизни, это означало бы полный разворот назад всей цивилизации.
Антимарксизм
В то время как постмодернизм представляет собой высшую точку развития иррациональности, марксизм являет собой высшую форму научного мышления. И именно потому, что последний является наиболее последовательной и научной философией, он вызывает особый гнев постмодернистов. Интересно отметить, что главное возражение Фуко против марксизма заключается в том, что он научен. Вот что он пишет: «Если и выдвигать возражение против марксизма, то в том, что он действительно мог бы быть наукой».
В другом месте того же текста он заявляет:
И по сути неважно, реализуется ли эта институционализация научного дискурса в университете или, шире, в педагогическом аппарате, реализуется ли она в теоретико-коммерческой сети психоанализа или, как в случае марксизма, в политическом аппарате со всем к нему относящимся. Генеалогия должна вести борьбу именно против последствий власти так называемого научного дискурса.
Здесь мы видим истинную окраску постмодернизма — как антинаучной и контрреволюционной идеологии, противостоящей марксизму на самом фундаментальном уровне. Иногда мы слышим от некоторых, что следовало бы объединить постмодернистские и марксистские идеи. Но идеи эти радикально несовместимы. Фуко признает это, когда пишет: «Не то чтобы подобные теории не обеспечивали раньше и не обеспечивают сейчас почти постоянно полезные подходы к определенным сферам общественной жизни: это могут доказать марксизм и психоанализ. Но они, я думаю, полезны только при условии, что теоретическое единство их дискурсов поставлено под вопрос, во всяком случае оно перерезано, разодрано, разорвано в клочья, перевернуто, смещено, осмеяно, шаржировано, театрализовано и т. д. Фактически всякое понимание, остающееся в рамках тотальности, вызывало противодействие».
Марксизм и постмодернизм совместимы лишь постольку, поскольку «теоретическая целостность» марксизма подвергается разрушению; как только марксизм перестает быть наукой, как только марксизм перестает соответствовать истине, как только он перестает быть материалистическим… другими словами, как только марксизм перестает быть марксизмом.
Марксизм находится в непримиримой оппозиции к постмодернизму. Мы материалисты и твердо стоим на фундаменте правды и науки. Мы верим, что существует только один единственный взаимосвязанный материальный мир, существовавший всегда и который не является творением ни бога, ни «власти» месье Фуко. Жизнь — продукт этого материального мира, а человек — наиболее развитая форма жизни. Благодаря своей деятельности мы можем открывать законы природы и использовать их в своих интересах, но и сами мы подчиняемся этим законам, а потому, изменяя наш мир, мы изменяем и самих себя.
Последовательно материалистическая теория познания утверждает, что знание в конечном счете вытекает из чувственного опыта. Наши органы чувств — мосты к внешнему миру, не барьеры. В противном случае, что заставляет наши органы чувств передавать нашему разуму именно эту информацию, а не другую? Мы не меняем мир, меняя язык или образ мышления. Истина заключена не в «тексте» и не в «дискурсе», а в реальном, материальном мире. Мы можем изменить мир определенными способами, и наши органы чувств подсказывают нам, насколько мы преуспеваем в этом деле. Именно взаимодействуя с миром, мы открываем, проверяем и совершенствуем наши идеи, и в конечном итоге придаем им объективную обоснованность.
Таковы основные принципы науки. Отказаться от них — значит взять курс на религию и мистицизм. Постмодернисты не просто отошли от науки, они повели борьбу против самой сути науки. Тот факт, что эти реакционные идеи распространяются как евангелие в университетах, школах и СМИ по всему миру, демонстрирует гнилое состояние сегодняшнего капитализма. Мы имеем дело с системой, существование которой более не совместимо с интересами подавляющего большинства человечества.
Отказ от понятия объективной реальности и объективной истины в конечном итоге не приводит ни к чему, кроме обеления и защиты существующего порядка. Ведь если прогресс невозможен, то бесполезно стремиться к лучшему обществу. А если нет объективной истины, мы не можем сказать, что эксплуатация, бедность, угнетение и война «плохи» — все это лишь вопрос способа восприятия. Сторонники постмодернизма в итоге становятся апологетами капитализма. По-настоящему революционной философией может быть только глубоко научная и материалистическая философия, смотрящая реальности прямо в лицо. Только самое ясное и точное понимание законов природы и общества может показать выход из тупика капитализма и классового общества. Говоря словами Карла Маркса, который в свое время вынес окончательный приговор всей буржуазной философии:
Философы лишь различным образом объясняли мир; но дело заключается в том, чтобы изменить его.
Daniel Morley, Hamid Alizadeh
Перевод: Олег Воронов